Журнал День и ночь - Автор неизвестен

Моя радость продолжалась сорок минут. Ещё оживлённая мама сидели за столом. Мырчиха подозрительно поглядывала на меня: всё не могла решить, кто я — ангел, или сатана!

А он молча встал… и пошёл. В сени, во двор, за ворота. Чтобы поспеть на обратную электричку.

Отчим женился. И приезжал в наш дом за какими-то бумажками.

В ранце — букварь, деревянная ручка, чернильница, завёрнутый в газету кусок с прослойкой из засахаренной смородины. Моё долгое путешествие до школы по длинной заснеженной улице Железнодорожной.

В тот год полетели в космос Николаев и Терешкова. Взрослые засматривались в небо. Кто-то спутник уже увидел. Кто-то боялся, что спутник свалится, и не куда-нибудь, а на его дом.

Смотрел ли я на небо? Не помню. Я только помню, как останавливался и смотрел в окна проходящих пассажирских поездов. Ждал, когда мелькнёт лицо отчима.

А Мырчиха всё так же в пояс кланялась прокопчённым в чёрных избах иконам, разговаривала с небесами. Она неожиданно подобрела ко мне. Я для неё был значительнее, чем космонавты.

До этого дня распахнутого сундука я никогда не видел. С появлением сундука в нашем доме я узнал, что существуют нюхательный табак, не только колотый, но и пилёный сахар, индийский чай в жестяных коробочках. Коробочки, как матрёшки, складываются друг в дружку и берегутся старухами как наследство.

Из раскрытого сундука пахло травами. Он был заполнен юбками, сарафанами, платками. Старуха выловила на дне, под бельём, узелок из платочка. Долго развязывала три узла, дала мне три грецких ореха.

Достала большой узел. Сжала коленями на полу, как ребёнка… Длинная рубаха, платье, свежий платок, иконка на белой верёвочке — её смертки.

Оторвала от рубахи нитку. В дешёвые тапочки положила свёрнутый поясок — принесла дочь Августа.

И вдруг — кротко, внимательно, наклонив голову — заглянула в мои детские глаза.

Иногда Мырчиха хворала. Она доставала из сундука маленькие графинчики. В графинчиках — водка, а в водке красные, жёлтые или чёрные корешки. Мырчиха принимала водку ложечкой.

Плита шоколада в прочной гремящей фольге дарила старухе власть над маленьким братиком.

…В тот день братика долго одевали. Хлопнула и отскочила дверь в доме. Братик помчался.

Прошло чуть-чуть, На дворе что-то утробно вздохнуло. Дом задрожал. Полетела расчёска с зеркала. Мама шагнула к порогу.

Крытого навеса на полдвора — не было! Он лежал на земле. Напоенная дождями перегнойная шапка навеса сломала столбы. Проходящий поезд дрожью по земле обрушил дедову постройку.

Братика мы не увидели. Было тихо. Очень тихо.

Зверь вползал в сознание.

Дом был нашим. А на дворе — всё не наше.

Я стоял рядом с мамой.

Я чувствовал, что мама про меня не помнит.

А потом звякнула щеколда. В воротах стоял живой наш маленький Санька!

Мы жили в доме умершего деда. Маме — внучке старухи — было едва за двадцать. Мырчиха без Кузьмы подняла пять девок, но ей было восемьдесят шесть.

В немагазинных платьях до пят, в глухом платке, старуха могла брать без тряпки сковородки с плиты, без варежки драла у ворот молодую крапиву.

Во дворе, кроме навеса, была старая банька. Её никогда не топили. Двери баньки заложили поленницей.

Куры расклевали в ветхом срубе дупло и залезали в баньку. Яйца в гнёздах исчезли.

В то утро я увидел Мырчиху у дупла на коленях. Куры ступали по подолу, ногам, пытались проскочить в дупло, как поселковые тётки в сельпо за свежими пряниками. Она отодвигала их за зобы и продолжала крошить рукой сгнившую древесину.

Наконец, перевернулась с колен, села и застучала палкой по срубу. Я вышел. Мырчиха показала на дыру: «Лезь, батюшко, за яичками».

Моя умершая бабушка Елена Никитична учила с прогулки возвращаться в чистой рубашке. Но я полез, стараясь не попадать коленками в куриные лепёшки.

Яиц в бане было множество. Я находил их в раскрытой печи, в прохудившемся тазу, под лавкой. Под моей тяжестью вставали трухлявые половицы, яйца проваливались, светились сквозь щели — в темноте — как белые фонарики.

Банька была куриной республикой. На свободе птица сорила яйцами, где приспело, забывая о гнезде, о цыплятах.

Дупло мы заткнули пеньком. Куры вернулись в гнёзда. Я о бане больше никогда не вспоминал.

Давно нет домика, в котором просыпался пульс от каждого проходящего поезда. Сохранились только воротца, сколоченные в войну вернувшимся хромым из госпиталя дедом. Дед не пожалел кедровой плахи на них.

Воротца широки для входящего человека, они делались под запряжённую в арбу корову или быка.

На нашем месте, в новом доме живёт дядя Володя по прозвищу Мырчик.

Однажды я копал траншею под сарай, звякнула лопата.

Я поднял предмет, который хорошо помнил. Глиняный шоколадного цвета пузырёк ёмкостью на чекушку.

На донышке клеймо — слова без пробелов и со старинными «ятями»: «рижскийбальзам- настоящийюлийцезарь».

Из хозяйства Мырчихи. Выброшенный цезарь.

Крещенские морозы 2006 года

Ранее утро. На улице минус тридцать семь.

Эмалированные станы. Яркое освещение. Чёрные окна большими зеркалами из древней бронзы. Пассажиры электрички — как на полках холодильника.

Женщина лет пятидесяти, с добрым ленинским прищуром, в шапке церковной маковкой, с нашитыми железками (в деревенской Шапке Мономаха), держит на коленях развёрнутую бумагу.

Её толстые соседки в шубах — родовитые чернавские казачки — сидят, нахохлившись: носы кверху, пар изо рта, лениво сплетничают.

На ближней лавке, их односельчане, спиной, в пальтишках попроще.

От пустынного вокзала до деревни степью. На гладкой дороге под ураганным ветром — образ знаменитого полярника. Александр Васильевич Колчак — … спиной к проруби… на Ангаре…

Когда пятишься на север, битый час, мысли — они, как бы, последние.

Ленка на бегу, в тёплой комнате, читает титры с экрана «тюмень!»

Останавливается, смотрит в телевизор.

— Не-ет! Это не тюмень, это медведь! Дочь, она у меня в тепле.

А вот и я, совсем маленький. Дядя Яков — машинист паровоза — берёт за руку и подводит к платяному шкафу.

На дверце бантик. Оттопырив мизинец, дядя сначала снял мерку с хвостика. Потом ленточка красиво распускается, дверца со скрипучей музыкой раскрывается сама.

В узком деревянном пенале, на гвоздиках, фронтовая гимнастёрка, щегольские галифе, охотничье ружьё. На скамеечке хромовые сапоги, детское песочное ведёрко, заполненное развесным гуталином.

Рядом с порохом и дробью ружейное масло в бутылочке с соской.

Из этой бутылочки ещё тебя кормили, когда совсем маленьким был!

Я с изумлением уставился на ружьё — на своего молочного брата.

Громадное, суровое ружьё… — А цифры знает? — интересуется Таня моей Ленкой.

— До ста!

— А слагает?… Два плюс шесть — сколько будет, девочка?

Дочь молчит. Перебирает пальчики.

Бабушка: «Чё их перебирать? На руке пальчиков всегда одинаково».

Дед, потомок выпускника Ленинградской школы нквд (медленно и обстоятельно):

— Не всегда-а-а!!! Я лежал в хирургическом в пятьдесят восьмом году — у мальчишки на одной руке было шесть пальце, на другой — семь! Лишние отрезали.

Я, кажется, не чувствую своих обмороженных рук.

…А дядя Яков продолжает хвастаться дальше. Из сапожного хромового голенища он выдёргивает лаковую туфлю:

— Ленинградской фабрики «Скороход» — какая кожа!!!

И сгибает туфлю надвое, так что носик её дотягивается до попки. У меня перехватило дыхание. Н-ну, такого от него не ожидал! Знаю что туфле сейчас неудобно.

Силы небесные… И ни одной машины.

Уже у школы, на островке безветрия, навстречу глубокая старуха Шура Семеркина в фуфайке, голой рукой поправляет платок. Я замечаю на руке старую, ещё сталинскую лагерную наколку.

— Дорога есть? — спрашивает Шура, опираясь на берёзовый бадог.

— Холодно, бабушка — шепчу я.

Шура коротко ответила, улыбаясь морщинистым, беззубым лицом; пошутила:

— Х. с ним, лишь бы не война!

Ночь. Крещенские морозы. За стеной дома храпит мужиком пёс Тимка в конуре.

А за другой стеной, в своей половине, соседка баба Люся на гармони покойного мужа, на трёх кнопках, тихо пробует Гимн Советского Союза.

Крепость Измаил

Наконец, наступил день, когда он сказал:

— Я возьму тебя, как крепость Измаил!

— Как это? — напугалась Даша Кострова.

Он доложил — как — наизусть, из «Пособия по истории для семилетней школы» (Учпедгиз, 1956 год, стр. 146)

…Взятая крепость, как известно, на три дня — на три ночи оставлялась грубой солдатне — для грабежей и бесчинств.